Этому тексту уже три года и он до сих пор не доделан: написан, но целиком не отредактирован. И я хочу его доделать: вещь личная, нежно любимая, помогшая разобраться с многими техническими — и не только — вещами. Поэтому вот такой стимул: выложить готовую первую часть, чтобы в ближайшем будущем (сроки не называю, ибо в этом вопросе суеверна) завершить остальные.
Я не знаю, правильно ли называть городской фэнтези историю, где почти нет города... Пусть будет фэнтези в современных декорациях. Средних размеров повесть из трёх внутренне законченных частей, связанных сквозным сюжетом.
Дом из рыбьей чешуи
Часть первая
Ремонт
Часть первая
Ремонт
1
Менорка, 2013
Держа правую руку с ещё трепыхающимся уловом на отлёте, левой Маргир подхватил со спинки пляжного кресла полотенце. Оставленная на солнце пушистая ткань прогрелась насквозь, но прилипшие к телу капли морской воды мигом слизнули недолговечное тепло. Обмотав полотенце вокруг плеч, Маргир взъерошил колючие из-за недавней стрижки волосы и нашёл взглядом выходящие на берег окна второго этажа.
Читать до конца
(~ 18 стр./50 т.з.)
Жилые комнаты Маргир и Скотт разместили в задней — восточной — части виллы. Четыре пары окон смотрели на низкий обрыв, обрамляющий узкую полосу пляжа и покрытое мелкой рябью море, и на восход. Канареечно-жёлтое солнце плясало на стёклах, заставляло девственно-белые стены мерцать отражённым светом. Из восьми три окна были открыты. Два в спальне Маргира: их он держал распахнутыми и ночью, и днём, борясь с жарким южным летом. Третье — в комнате Ника, чей ранний подъём в свободное от тренировок утро несколько удивлял. Греясь под ласкающими плечи и спину солнечными лучами, Маргир разглядывал трепещущие занавески и прикидывал планы на день.(~ 18 стр./50 т.з.)
Почувствовав, как подсохшая морская соль начинает тянуть кожу, Маргир взбежал по утопленной в толщу обрыва лестнице и поднялся на веранду. Дом встретил вязкой тишиной, ленивой и прозрачной. Почти нежилой, хотя на кухне нашёлся проснувшийся Ник; он с головой закопался в толстенную книгу, занимавшую добрую четверть обеденного стола. Маргир постучал по дверному косяку, всё ещё лишённому двери, и выгоревшая до песчаной желтизны макушка Ника поднялась с сонной медлительностью, являя миру чуть расфокусированные светлые глаза и отпечаток подушки на щеке.
— Привет. — Маргир потёрся плечом о косяк, соскабливая колючую изморозь соли. — Ты сегодня рано.
Ник улыбнулся и коротко фыркнул.
— Море тихое, сходи окунись. Не хочешь? Ладно... Я брошу рыбу на лёд и пойду ополоснусь. Найдёшь что-нибудь на завтрак?
Кивок и новая улыбка, хитрая и самодовольная. Маргир прищурился, мотнул головой и не стал допытываться. Взамен он спустился в подвал, где среди ящиков с консервами и коробок с овощами стоял маленький холодильник. Крупную рыбу Маргир тут же закопал в колотый лёд, полуобглоданную же мелюзгу, которую начал грызть в море, украдкой прихватил с собой. Ник не любил сырую рыбу в доме (капризничал; бриз приносил запахи и посильнее), но Маргир наловчился незаметно проскакивать от подвала в душ, где за закрытыми дверями мог спокойно дожевать припасённый хвостик — самую вкусную часть юркой морской мелочи.
Общая уборная на первом этаже, примыкавшая к просторной гостиной, ещё хранила в себе следы первоначальной разрухи. У них никак не хватало времени заняться водопроводом, а не разобравшись с ржавыми трубами, Маргир не хотел браться за отделку. Поэтому после ежеутренних заплывов его встречали плюющийся скрипучий кран, расчерченная тончайшей сетью трещин плитка и мутное зеркало. Только чистота хоть как-то скрывала ветхость. Ник относился к ремонту с обстоятельной серьёзностью, и именно благодаря его привычке раз в неделю вылизывать комнаты от подвала до чердака они могли одновременно жить на вилле и приводить её в порядок.
После десяти минут войны с душем Маргир выбрался в гостиную. Он незаметно выплюнул дочиста обглоданный хвост, смял колючие тонкие косточки и завернул их в найденную тут же салфетку. Поднеся комок к лицу, Маргир убедился, что от него не пахнет рыбой — по крайней мере не сильнее, чем от стен полвека простоявшей на берегу моря виллы — и запихнул в карман шорт.
Когда Маргир вернулся на кухню, двумя пальцами придерживая так и норовившую сбежать из узкого кармана улику, стол был накрыт, а Ник снова читал. Обычно по утрам они обходились яичницей и чаем или кофе, в особо ленивые дни — магазинными хлопьями. Сегодня же Ник расщедрился на тарелку крупно нарезанных свежих овощей, бежевую горку риса, остатки вчерашнего салата в пластиковом контейнере, три солидных куска отварной рыбы, пару яблок (одно зелёное и одно красное) и полный чайник зелёного чая. Вся снедь располагалась на маргировой половине стола, Ник же к своему кофе имел только банку ореховой пасты и пару кусков хлеба.
— Спасибо, конечно... — Маргир присел и осторожно, даже неуверенно, притянул к себе тарелку с рисом, — но с чего такая роскошь? У нас есть причина?
Ник насмешливо вскинул бровь и с нарочитой рассеянностью двумя пальцами качнул полупустую кружку. Впрочем, богатый завтрак пришёлся кстати: увлёкшись спокойным морем, Маргир на несколько миль превысил дневную норму и теперь умирал с голоду. Мелочь, подхваченная в воде и дожёванная в душе, скорее разожгла аппетит, нежели приглушила его.
Завтракали они не торопясь. Ник лениво просыпался: вторая кружка кофе пустела медленнее первой, зато на скатерти собралась маленькая горка хлебных крошек. Маргир воевал с острыми рыбьими костями, благоразумно не отвлекаясь на болтовню. Лишь добравшись до чая и яблок, он прочистил горло и вернулся к их вечной теме ремонта:
— Трубы я вчера заказал, приедут через две недели, так что с понедельника займёмся водой. Снимем плитку, разберём раковины… А пока чердак? До воскресенья мы успеем обшить стены и переложить пол, заодно выгрузим доски из машины. Тебя устроит?
Ник кивнул и парой коротких движений смахнул крошки в ладонь.
— Хорошо. В багажнике пара новых аккумуляторов и диски для пилы — прихвати, когда будешь пробегать мимо.
Не тратя времени на очередной кивок, Ник с едва заметной улыбкой поднялся и отнёс свою кружку в раковину. Глядя, как под застиранной футболкой ходят мышцы возящегося с посудой соседа, Маргир подобрал с тарелки последний кусок яблока, залпом допил остывший чай и довольно потянулся.
— Спасибо за завтрак, кстати. Вкусно.
Ник рассеянно дёрнул плечом. Привычное «Не за что».
2
Идея затаскивать доски через чердачное окно, а не маневрировать с ними на узкой рассохшейся лестнице, принадлежала Нику. Маргир в свою очередь нашёл в гараже пару ржавых блоков, почистил их, смазал и прикрутил к оголённым опорным балкам стены. Нехитрая система сэкономила немало времени: за два дня они переложили почти весь пол, и в среду к трём пополудни Ник уже готовил к подъёму последнюю связку досок. Маргир в это время собирал рассыпанные по чердаку гвозди и прикидывал, не спуститься ли в гараж за новой коробкой.
От размышлений его отвлёк звук глухого удара. Ссыпав гвозди в наименее драный пакет, Маргир выглянул сквозь полуразобранное окно. Ник ждал во дворе: одной рукой он постукивал по стене, второй придерживал верёвку, конец которой проходил через пластиковые стяжки на досках. По команде Ник дёрнул верёвку на себя, и под протестующий скрип блока связка поднялась в воздух.
Маргир высунулся придержать раскачивающиеся доски. Ник ещё плохо контролировал свою силу; для парня слегка за тридцать, полгода не поднимавшего ничего тяжелее кружки, он потрясающе быстро восстановил физическую форму — но вернуть контроль над телом оказалось труднее, чем нарастить мышечную массу. Потому-то Нику и досталась работа грузчика, тогда как Маргир управлялся с досками наверху, вовсю используя свои три дюйма преимущества в росте и добрых пять — в длине рук.
Когда связка оказалась на уровне пола, Маргир аккуратно повернул её, завёл торцом внутрь и ухватился за натянувшуюся петлёй стяжку. Верёвка послушно ослабла, позволяя затащить доски глубже. Дерево стукнулось об пол, туда-сюда метнулся дальний край. Дождавшись, пока Ник поймает равновесие, Маргир ухватился за вторую стяжку и медленно втянул всю связку на чердак. Довольно выдохнув, он смахнул со лба капли пота, развязал верёвку и крикнул Нику подниматься.
С двумя дюжинами досок из последней партии они расправились за полтора часа. Ник, три года владевший яхтой Скотта, неплохо обращался с молотком, Маргир же в своё время начинал простым работягой на верфи, лишь позже отучившись на конструктора. Да даже и без всех его отремонтированных лодок сама вилла служила доказательством навыков: в четыре руки восстановленная им и Ирвином-старшим. Потому-то с Ирвином-младшим (Ник приходился Скотту племянником, самым любимым, хотя и одним из многих) они сработались с предсказуемой лёгкостью. Уже через пару недель после знакомства они понимали друг друга без слов: как Ника, так и самого Маргира.
Вот и требующая точности и аккуратности подгонка последней доски уместилась у них в полужесты, кивки и обмены взглядами над рулеткой. Маргир наслаждался тишиной; он ещё с верфи терпеть не мог бестолковых болтунов, так и норовивших залезть под руки — несмотря на сжимаемую в них пилу или, как в данном случае, электрорубанок. Ник же не отвлекал и не отвлекался: царапал карандашом горбы на торцах, споро закручивал и раскручивал тиски и не возражал против чуть ли не ежеминутной примерки.
Забив последний гвоздь (ради которого пришлось-таки сбегать за новой пачкой), Маргир поднялся с колен и довольно осмотрелся. Стоявший у окна Ник как раз собрал инструменты и теперь смахивал прилипшие к штанам и мокрой футболке опилки. Выглядел он довольным и объяснимо-усталым: три дня возни с пилой и молотком на душном чердаке выматывали похлеще иной полновесной недели. Несмотря на висящее высоко над морем солнце, Маргир решил, что они заслужили отдых. Не затеваться же с обшивкой стен в пятом часу вечера.
Уборку привычно разделили пополам. Ник взялся привести в порядок двор, пока Маргир остался на чердаке собирать мусор. Пара мешков опилок, обрезки досок, коробки из-под гвоздей и бесполезные уже куски утеплителя… Завёрнутый в кусок холстины хлам был выброшен на улицу, где Ник, притворно пыхтя, оттащил свёрток к прочим строительным отходам. Маргир добродушно посмеялся над дурачеством соседа и прикрыл оконный проём плёнкой: пухлые серые тучи предупреждали о идущем с моря ливне.
Когда Маргир спустился на первый этаж, Ник уже ждал его у лестницы, с бельевой корзиной в руках: после трёх дней активного ремонта у них заканчивалась рабочая одежда. Опередив фирменный выразительный взгляд, Маргир стянул грязные футболку и шорты и комком запихнул их в корзину. На хмурое неодобрение соседа он улыбнулся и дёрнул плечом:
— Я на рыбалку, с меня ужин. Разберёшься с вещами?
Ник поднял глаза к потолку, но кивнул, и Маргир мысленно пообещал найти ему в море какой-нибудь деликатес.
Одна из особенностей жизни в десяти милях от ближайшего города (помимо регулярных поездок за продовольствием и необходимости держать электрогенератор в подвале) заключалась в отсутствии соседей. К тому же вилла стояла на самом берегу, так что весь пляж их небольшой бухты целиком и полностью принадлежал Маргиру. Ему, которому вода порой была нужнее воздуха, море у порога изрядно упрощало быт. Он и всё своё нехитрое снаряжение держал в тумбочке в гостиной: ножи, снасти и непромокаемую кобуру для телефона.
Подниматься в спальню за плавками Маргир поленился. Оставив последнюю одежду на диване, он перебрал ножи; игрушку-мультитул для дайверов-любителей, стропорез и любимый титановый отложил заточить, а с собой взял резервный стальной. Маргир не планировал отплывать далеко от дома, но, пока с большей частью агрессивно настроенной фауны он вполне мог справиться голыми руками, лезвие спасало от рыболовных сетей и зацепившихся лесок.
Уже стоя по колено в воде, Маргир в последний раз оглянулся на оставшуюся позади виллу. С такого расстояния не было видно ни чуть обшарпанных стен, ни рассохшегося дерева террасы, ни запорошивших щели опилок. Дом казался если и не новым, то ухоженным и обжитым.
Они с Ником неплохо постарались в последние пять месяцев. И пускай ремонт являлся не столько целью, сколько средством, видеть результат своего труда доставляло отдельное удовольствие. На виллу в целом могло уйти ещё месяцев шесть-восемь — больше, чем на Ника, — но с тех пор, как Скотт научил его, Маргир полюбил чинить вещи.
Людей, как оказалось, тоже.
3
Воскресенья Ник недолюбливал, даже те, в которые Маргир не уезжал в город за продуктами и стройматериалами. Бездельничать Ирвин-младший не умел и без постороннего вмешательства мог возиться с работой по дому с утра до ночи, все семь дней в неделю. К чему приводит подобное рвение, они уже видели. Когда апатия первого месяца сменилась у Ника лихорадочной жаждой деятельности, Маргир беспечно обрадовался. А потом, недели три спустя, Ник свалился от истощения и усталости, отбросив своё восстановление чуть ли не к первым послебольничным дням.
С тех пор по воскресеньям они только отдыхали. Маргир запрещал всё, что хотя бы отдалённо напоминало работу: никакого ремонта и никаких повседневных хлопот по дому, даже стирали и готовили заранее. И лишь изредка, когда хмурая скука на лице Ника превращалась в совсем уж штормовую тучу, Маргир пускал его на кухню. Он возился там час или два, и в результате у них появлялся совсем не по-холостяцкий затейливый ужин.
Для развлечений в единственный выходной включался старенький, хрипящий от соли и влаги телевизор. Настроенный на пару спортивных каналов, он служил главным украшением вечера; канадец по происхождению, Маргир предпочитал хоккей, в то время как Нику больше нравились футбол и баскетбол. С таким широким кругом интересов они всегда находили какой-нибудь матч, пускай и картинка, и звук оставляли желать лучшего.
Эта маленькая традиция, созданная Маргиром на заре их осторожного сосуществования, не давала Нику слишком глубоко уходить в себя. Возможность развалиться на продавленном диване с бутылкой пива в руке (холодного чая в случае Маргира; алкоголь он не употреблял, а пахнущие нефтью и химией газировки не любил) отвлекала. Проведя три-четыре часа перед экраном, Ник больше напоминал себя-будничного: с ясными глазами и притаившейся в уголках рта усмешкой.
Нынешнее воскресенье с самого утра пошло наперекосяк.
Во-первых, Ник проснулся первым, хотя из них двоих именно он предпочитал по выходным отсыпаться до десяти, а то и до одиннадцати часов. Во-вторых, он слишком много мельтешил. И так не скупой на движения, теперь Ник напоминал семилетнего мальчишку, которого первый раз без присмотра выпустили в море.
Странные взгляды, которые Ник начал бросать на Маргира во время завтрака — во время завтрака, ещё до первой кружки кофе! — поначалу удивляли. К полудню сбивали с толку. К двум часам взгляды превратились в мелодраматичное закатывание глаз, и Маргир не выдержал.
В ответ на почти виноватое «Да ну что такое?!» Ник сокрушённо покачал головой и ушёл на кухню, где осуждающе-многозначительно ткнул пальцем в настенный календарь. Маргир редко интересовался конкретными числами, предпочитая знать день недели (дабы не забывать устраивать выходные), поэтому сделанную красным маркером пометку «Скотт!!!» заметил только тогда, когда Ник ткнул его в неё носом. Через пару секунд Маргир соотнёс дату, надпись и весёлое ожидание в глазах Ника и звучно хлопнул себя ладонью по лбу:
— Чёрт возьми… у него же сегодня день рождения, да?
Насмешливое «Наконец-то!» в глазах Ника не требовало комментариев. Маргир с минуту потоптался на месте, размышляя, позвонить ли сразу или отложить поздравления до вечера; в итоге махнул рукой и пошёл за оставленным в гостиной телефоном. С тех пор, как Скотт передал яхту вместе со всем туристическим бизнесом Нику, а сам завёл сувенирную лавку на берегу, его расписание стало мало-мальски предсказуемым.
Указав Нику на диван, Маргир устроился в драном кресле напротив и положил телефон на разделяющий их кофейный столик. Гудки, выведенные на громкую связь, в привычной тишине виллы прозвучали особенно чуждо. Маргир редко звонил в присутствии Ника, но день рождения Скотта был хорошим поводом добавить в их быт немного живого общения.
Скотт ответил на шестом гудке.
— И с каких пор ты помнишь даты? — даже слабый динамик не мог скрыть удивлённой радости в его голосе.
— С тех самых, как мне начали их подсказывать. С праздником, старик! — Особо не умея подбирать слова, Маргир ограничился простым: — Рад, что ты добрался до очередной отметки. Уже отмечаешь?
— Вечером начну. Мы собираемся в баре у Карлоса. Будет желание — подъезжай, найдём и тебе местечко.
— Посмотрим.
— Приезжай. Нам нужен хотя бы один трезвый парень с колёсами. — За счастливым смешком последовала небольшая пауза. Прочистив горло, Скотт уже мягче спросил: — Вы там как?
— Хорошо. — Маргир поднял глаза и улыбнулся жадно вслушивающемуся в каждое слово Нику. — Потихоньку работаем; твоя вилла уже похожа на жилой дом.
— Ник?
— Сидит напротив и… да, тоже тебя поздравляет. Ты на громкой связи.
Услышав это, Скотт замолчал. Он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, кашлянул, а затем тихо, почти неуверенно произнёс:
— Привет, сынок.
На краткий миг Маргир отвёл глаза. Отчасти создавая для Ника хотя бы видимость уединения, но больше в эгоистичном желании скрыть свои эмоции. Голос Скотта — тёплый, нерешительный, полный затаённого сожаления — напоминал о том, о чём напоминаний Маргир не любил.
Ирвины были большой, дружной семьёй; Маргир же приходился островной её части общим другом. Дочь Скотта Ирма выросла у него на глазах, самого Скотта он знал тринадцать лет, а с Ником вот уже пять месяцев жил под одной крышей. И всё же в такие минуты он ощущал себя посторонним. Семья Маргира осталась на другом краю света, и он сомневался, что когда-нибудь наберётся смелости навестить родителей, братьев, сестру и весь свой не поддающийся исчислению выводок племянников и племянниц.
Нервный, хрипловатый смешок Скотта заставил Маргира вновь посмотреть на телефон.
— Да… А у меня тут тоже кое-кто хочет поздороваться.
Шум на том конце провода почти сразу же утих до неясного шороха — Скотт прижал трубку к груди. Раздался приглушённый окрик, безликое «Эй!», и несколько секунд спустя послышался полный ожидания голос:
— Ник? Дядя Маргир?
— Дитя?!
Стародавнее полупрозвище само собой сорвалось с языка. Маргир не видел дочку Скотта больше года, и, хотя они периодически созванивались, Ирма никогда не говорила о планах вернуться на Менорку.
— Дядя!
— Привет, малышка! Как поживаешь, как учёба?
— Хорошо. Соскучилась по вам обоим... Ты сегодня к нам заедешь?
— Постараюсь, но не обещаю. — Загривком почувствовав тревогу Ника, Маргир поспешно вскочил с кресла. — Почему бы тебе пока не поболтать с братом? А я отойду ненадолго, не буду вам мешать.
— Останься! Ты можешь…
— Вернусь через десять минут!
На кухню Маргир откровенно сбежал — спешно придумывать, что делать дальше. Разговор со Скоттом уже был встряской, появление же Ирмы... Несмотря на внешнее здоровье, шкура Ника оставалась хрупкой и уязвимой: и плохое, и хорошее одинаково выбивало его из равновесия, заставляя створки раковины схлопываться намертво. Маргир потом сутками приводил его в порядок. С другой стороны, встряв в их разговор живым фильтром, он сделал бы только хуже. Рано или поздно Нику придётся вылезать, и лучше уж он начнёт со своей маленькой кузины, чем сразу с целого города.
Прослонявшись по кухне обещанные десять минут, Маргир вернулся в гостиную. На пороге он остановился, одновременно постучал по косяку и шумно прочистил горло. Прежде скорчившийся, Ник медленно, словно бы пробираясь сквозь толщу воды, расправил плечи. Отсутствие слов он всегда компенсировал жестами, движениями, языком всего тела — теперь его повседневную грацию сменила механическая лаконичность. Только глаза блестели яростно, почти отчаянно. «Сожаление» едва ли описывало этот взгляд.
Дав Ирме и Скотту попрощаться с Ником, Маргир поднял телефон и выключил громкую связь. Он не скрывал сам факт разговора, но касалось дальнейшее обсуждение только его самого и Ирвина-старшего.
— Скотт?
— Да, Зубастый?
Снова старое прозвище, теперь уже его собственное. Скотт редко его так называл: только когда Маргир слишком долго не приезжал и не звонил.
— Меня сегодня не будет. Здесь я нужнее.
— Из-за Ника?
— Да.
Солнце медленно катилось к закату, отбрасывая на задний двор широкую угловатую тень. Маргир присел на край поросшего травой фундамента и поднял лицо к безоблачному небу.
— Как он?.. На самом деле.
— На самом деле? Неплохо. Хорошо. Сегодня мы его изрядно подёргали... возможно, оно и к лучшему.
— Ты правда так считаешь?
— Он выкарабкается, Скотт; почти выкарабкался. Ещё недели три-четыре... Начинайте искать ему врача. У меня вряд ли получится вернуть Нику голос, но к осени он будет готов лечиться дальше.
— К осени... не рано ли? — в словах Скотта звучало неприкрытое сомнение, которого Маргир не ожидал. — Одно дело пока вы сидите вдвоём, а когда…
— Не волнуйся. Сработало со мной — сработает и с ним. Мы же не просто так вытащили Ника на виллу и дали ему в руки молоток. Трудотерапия, сам говорил.
— У вас были разные болячки.
— Погано-то нам было одинаково. Нет?
Скотт ничего не ответил, и в разговоре повисла долгая бестолковая пауза. Маргир выждал с минуту; более чем достаточно, когда с собеседником тебя связывает только звук его дыхания.
— Ты слишком сильно переживаешь, старик. Не стоит. У тебя сегодня праздник — вот и отмечай. А у нас всё хорошо.
— Маргир…
— У нас всё хорошо. И обними за меня Ирму; я ей потом перезвоню.
Скотт сдался. Не стал спорить и тихо, как-то подчёркнуто-спокойно попрощался. Маргир на пару минут задержался во дворе, рассеяно поглаживая нагревшийся в его руке корпус телефона, затем шумно выдохнул и вернулся в дом. Ник всё так же неподвижно сидел на диване, пустым взглядом уставившись в пространство перед собой.
Весь вечер Ник был сдержаннее и тише обычного; и в то же время ощущалось в нём какое-то кипение, водоворот эмоций. Маргир загривком чуял его пристальные, слепые взгляды: так смотрят, целиком уйдя в себя и позабыв об окружающих. А ближе к ночи это напряжение выплеснулось буйной морской пеной. Ник больше не пропадал в дебрях цепких мыслей. Взамен он сердитой акулой сновал по всему первому этажу и — Маргиру явно не чудилось! — раз за разом пытался заговорить.
Чуть приоткрывающийся и тут же захлопывающийся рот, до проступающих вен сжатые кулаки, решимость и бессилие в прищуренных глазах... С одной стороны, Маргир не мог не сочувствовать. С другой, он знал, что если тебе больно, то ты ещё жив.
Так?
4
Они жили в старом доме с деревянными стенами, с трёх сторон окружённом дикой островной природой, а четвёртой выходящим на море. Даже от прибрежной трассы и её шума их отделяло с полмили холмистых пустырей, поэтому привычки друг друга они знали на слух. Ночную рутину Ника Маргир мог описать с точностью до полужеста: как тот забирается в постель, когда закрывает непременную книгу или журнал, когда выключает прикроватную лампочку. Зачем порой встаёт далеко за полночь (шорох босых ног, скрипучий протест рассохшейся лестницы, через раз задетый хвост перил, стук дверцы холодильника; нож, доска, хлебный пакет, затем путь назад). Первые несколько недель перекусы Ника будили Маргира, потом он наловчился засыпать, не осознавая пробуждения.
Впрочем, последний месяц спать ему мешал не столько Ник, сколько жаркое южное лето: за тринадцать лет Маргир так к и не привык к двадцатипятиградусной жаре после заката. Он оставался верным сыном родной Атлантики, предпочитая суровый климат Гудзонова залива дремотному средиземноморскому теплу.
Так что в ночь с понедельника на вторник — равно как и во все предыдущие июльские ночи — Маргир проснулся в три часа, запутавшись во влажных простынях и жадно глотая солёный воздух. Жара липла к коже толстым слоем прибрежного песка и вместе с каплями пота струилась по вискам и позвоночнику. Сонная расслабленность лишь слегка приглушала цепкий физический дискомфорт. Вставать Маргиру не хотелось, хотелось спать и не чувствовать приклеившуюся к спине и ногам ткань.
Шум из соседней комнаты донёсся минут пятнадцать спустя. Закрыв глаза, Маргир попытался представить, чем именно занимается Ник. Наверняка решает, подниматься ли; сомнения выдавал негромкий скрип постельной рамы. Его прервали два почти одновременных шлепка и новый скрип, теперь уже более чёткий. С полминуты непрерывно шуршала ткань, пока Ник выпутывался из покрывала.
Затем — всё тот же знакомый мотивчик из шагов на лестнице, столкновения с перилами и кухонной возни. Несколько минут стояла тишина, потом снова заныл потревоженный деревянный пол. Только Ник не возвращался на второй этаж, а, судя по затихающему звуку, направился к берегу.
Маргир выждал с полчаса, напряжённо вслушиваясь в тишину виллы. Поведение Ника его беспокоило. Одно дело несколько минут побыть наедине с собой, и совсем другое — в три часа ночи в одиночку таращиться на тихое из-за отлива море. Особенно после воскресных событий и злости Ника на самого себя, по-прежнему кипевшей слишком близко к поверхности.
Когда Маргир уже решил спускаться, Ник сам вернулся в дом. Он пересёк гостиную, скрипнул дверью чулана и принялся рыться на полках — стараясь не шуметь, но не слишком в этом преуспевая. Найдя в чулане искомое, Ник вышел на веранду. Почти сразу надсадно взвизгнуло перетаскиваемое уличное кресло, и пару секунд спустя раздался тихий, дребезжащий звук.
Маргир его не столько не узнал, сколько не ожидал услышать в данных обстоятельствах. Гитару он привёз сам, по просьбе Ника: заехал в его городскую квартиру пару месяцев назад и забрал потёртый кофр. Ник гитару почистил, настроил и убрал в чулан — с тем, чтобы за последующие восемь недель так ни разу и не достать. Почему он вспомнил о ней сейчас… Маргир догадывался. Два дня к ряду Ника потряхивало от напряжения, и один только ремонт не мог ослабить перетянутые нервы.
Ирма упоминала, что её кузен был неплохим музыкантом; на материке даже подвизался в какой-то группе, имевшей свою долю клубной славы. Вернувшись на Менорку, он чаще играл для своих, коих в тесной островной общине тоже хватало. До прошлого года Ник оставался верен старому увлечению, а затем... Подробностей его жизни в период между выпиской из больницы и их знакомством Маргир не знал: Скотт рассказывал лишь самое необходимое. Судя же по слою пыли, которым оброс брошенный в квартире кофр, гитару в руки не брали больше полугода. И вот, проведя пять месяцев на вилле, Ник снова потянулся к инструменту.
Пока Маргир выбирался из кровати и спускался, бессмысленное бренчанье Ника обрело темп и ритм. Через раскрытую дверь гостиной теперь плыла негромкая стройная мелодия, нечто смутно знакомое: то ли в первые годы услышанное здесь, на Менорке, то ли и вовсе родом из канадской юности. Маргир на несколько минут задержался у двери, сбитый с толку внезапным умиротворением. Жаркую июльскую ночь смягчал дующий с берега бриз, ровный шум волн ложился под мелодию вторым, глухим ритмом. Почти полная луна висела над бархатистой водной гладью, и в отражённом свете чётко проступали мельчайшие подробности. Маргир почувствовал себя так, будто бы вновь оказался на глубине. Серебристо-синей, одновременно прозрачной и мерцающей. Даже рукотворная музыка напоминала дальнюю песнь моря, почти слышимую в толще вод.
Убаюканный миражом родной стихии, Маргир пропустил тот миг, когда Ник заметил его присутствие. Зато услышал последствия. Музыка стала настойчивей, громче; резче. В голове сами собой всплыли обрывки строк. Какой-то навязчивый радийный хит, год назад громыхавший из каждого окна. Такие вещи требовали слов, бессмысленных и ритмичных; музыка же, исполняемая на единственной гитаре, сводилась к кольцу из трёх-четырёх аккордов.
Маргир не понимал, зачем Ник так над собой издевается. Для парня с трезвым, здоровым чувством юмора вся эта сцена: и музыка, и берег моря, и даже проклятый четвёртый час ночи — отдавала дешёвой театральщиной.
— Эй…
От тихого оклика плечи Ника напряглись, а пальцы на струнах дёрнулись — следующий аккорд вышел расстроенным дребезжанием. Не дождавшись иного ответа, Маргир прихватил один из стоявших на веранде стульев и устроился рядом.
— Я не помешаю, — тихо пообещал он.
Маргир не столько слушал, сколько смотрел, и его пристальное внимание беспокоило Ника. Тот сбивался и после каждого неудачного аккорда сердито хмурился. Лишь десять минут спустя, перепробовав с полдюжины мелодий, Ник сумел вернуть себе равновесие: движения его рук стали лаконично-плавными, извлекаемые звуки — чистыми, а взгляд замер на гладком полотне моря.
И всё бы хорошо, если бы не сама музыка: резкие переборы, почти риффы, не приспособленные для акустической гитары. Ник превратил игру в тяжёлую физическую работу, делать которую приходилось всем телом: от напряжённых плеч до крепко упирающихся в землю ног. И если поначалу ему хватало фамильного упрямства, то вскоре стали брать своё усталость и злость.
Он задыхался и глотал воздух как неправильно рассчитавший силы пловец-марафонец. В лунном свете темнел выступивший пятнами румянец и мерцала испарина, тяжело билась крупная жилка на шее. Но Ник не останавливался. Наоборот, выдираемые им из многострадального инструмента звуки становились всё агрессивнее и грубее.
— Ник!
Оклик прозвучал хлёстко, как порвавшаяся струна. И так же резко Ник повернулся к Маргиру: всем телом, до побеления костяшек сжимая гриф гитары. В его лице читалось требовательное «Что?!», словно бы ему не терпелось сорваться, и он искал мало-мальски подходящий повод.
Маргир промолчал, и они долгую минуту смотрели друг другу в глаза. Затем Ник обмяк: целиком, сразу, словно бы кости в его теле внезапно обернулись мягкими рыбьими хрящами. Он позволил Маргиру забрать гитару, удивлённо моргнув, когда тот положил её себе на колени.
В сотый раз за последние два часа Маргир терпеливо подождал, и, когда дыхание Ника выровнялось, а бриз подсушил испарину на его лице, приподнял инструмент и мягко спросил:
— Научишь меня играть?
***
5
5
Менорка и прибрежные воды, 2012
С самого утра Ника переполняло звонкое, деловитое предвкушение. Ясное небо, усеянное рябью пушистых облаков, обещало спокойное море и полные паруса — идеальную погоду для прогулки на яхте во второй половине дня: хорошие деньги, благовоспитанные пожилые туристы из Германии и встреча с их гидом Моной; Ник уже добрый месяц обещал себе, что наберётся мужества и пригласит её на чашку кофе. А в десять он подбирал Ирму и они ехали за подарком Скотту, который в начале следующей недели отмечал день рождения. Ирма провела героическую работу, уговорив отца выбросить бестолковое чудовище времён заселения Менорки, и теперь им надлежало купить чуть более современную кофеварку. Для начала хотя бы выпущенную в двадцать первом веке.
Жизнь была светла и легкомысленна, какой только и может быть жизнь на средиземноморском острове в середине июля, если тебе тридцать, у тебя есть семья, друзья, яхта и маленький бизнес по морским прогулкам.
Переделав все утренние дела и поприветствовав соседей, Ник вихляющей через дворы тропинкой отправился на парковку, а оттуда живописной окольной дорогой — к дому Скотта. Доехал он с запасом минут в десять, и в ожидании Ирмы принялся бесцельно щёлкать кнопками магнитолы. Когда динамики вздрогнули от допотопных гитарных риффов, Ник довольно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
Ирма, как всегда, опаздывала. Или это Ник, проведя полжизни на материке, никак не мог обратно влиться в ритм «островного времени». Четвертью часа раньше, получасом позже... он перестал дёргаться через месяц после возвращения, но привыкнуть так и не привык.
Двенадцать минут одиннадцатого дверь наконец-то распахнулась и на крыльцо выбежала запыхающаяся, самую малость растрёпанная Ирма. Заметив ждущего у тротуара Ника, она приветливо махнула ему, но с полдороги развернулась и кинулась обратно. В дверях её встретил Скотт, с ключами в руке и различимой даже с десяти ярдов широкой улыбкой.
Постукивая по рулю в такт надрывающимся динамикам, Ник смотрел на затянувшееся прощание своих беспокойных родственников. На короткие крепкие полуобъятия, на озвучиваемые в спешке наказы, на дважды вновь забытые ключи. На Ирму, которая почти ничем не напоминала своего отца. Скотт был Ирвином с головы до пят: среднего роста, коренастый (а из-за возраста уже тяжеловесно-массивный), с не столько даже поседевшими, сколько — как и у самого Ника — выгоревшими на солнце волосами. Дочь же выросла его полной противоположностью: высокая, изящно-тоненькая, с копной тёмно-каштановых кудрей. Чистейшая островная кровь. Только глаза у неё были фамильные ирвиновские: серо-зелёные, с характерным лукавым прищуром.
Наконец дождавшись самого последнего «Пока!», Ник распахнул дверь и впустил Ирму в кондиционированную прохладу машины. Из-за тесноты салона приветственные объятья получились скомкано-неловкими, но Нику удалось на пару мгновений прижать к себе шебутную сестрёнку и запечатлеть на её щеке громкий поцелуй. С наигранным возмущением Ирма вывернулась из его рук и принялась вытирать лицо тыльной стороной ладони — не сводя с Ника откровенно смеющихся глаз.
По дороге они обсуждали запланированный на следующие выходные праздник. Вернее, говорила Ирма; Ник в нужных местах послушно кивал и поддакивал. От планов обсуждение перешло к гостям; помимо разъехавшихся по островам Ирвинов позвали и старых приятелей Скотта по туристическому бизнесу, и новых — из числа владельцев сувенирных лавочек. Особенно Ирма радовалась какому-то старинному «другу семьи», который в прошлом году не смог приехать на шестидесятилетний юбилей, а вот теперь обещал добраться. Сбитый с толку полудетским восторгом кузины, Ник не сразу понял, о ком она говорит. Потом сообразил: Скотт частенько рассказывал о своём приятеле-мере, встреченном через пару лет после того, как родители увезли Ника на материк. Из недр памяти даже всплыло имя: Маргир, кажется.
(Встречаться лицом к лицу им раньше не доводилось. Ник ничего не имел против меров как таковых, но одно дело свои островные, рядом с которыми он вырос, и совсем другое — чужак откуда-то из Атлантики. Если у местных хватало странных на человеческий вкус традиций, то что уж говорить о северянах...)
Хотя, когда Ирма рассказывала об этом Маргире, у неё разве что сердечки в глазах не плясали. Объяснимо для двадцатилетней девочки, ибо любой среднестатистический мер привлекательней — и в гораздо лучшей физической форме — нежели такой же среднестатистический «простой смертный», но Ник самую малость тревожился. Читать кузине нравоучительные лекции с позиции твердолобого старшего брата он не собирался, а вот полушутливо-полувсерьёз спросить, уж не влюбилась ли она в своего горячо расхваливаемого мера — спросил.
Ирма зарделась. Тут же, конечно, возмущённо фыркнула и ткнула его кулаком в плечо, но сначала зарделась. Румянец делал поспешные возражения («Да ну тебя! Дядя Маргир вдвое старше и вообще мер!») несерьёзными, впрочем, ничего опасней полудетского увлечения в её реакции Ник не увидел. У Ирмы имелась своя голова на плечах, не говоря уже о приглядывающем за ней Скотте, а развитие темы грозило встречными вопросами. Ирма знала о его интересе к Моне, и в остром язычке своей маленькой кузины, играющимся с его личной жизнью, Ник точно не нуждался.
Взамен они вернулись к бесконечному спору о стоимости подарка и её разделе.
Бесконечность гарантировало упрямство Ирмы, в отличие от внешности фирменное ирвиновское. Она требовала братского раздела пополам, напирая на то, что Скотт всё-таки её отец. Ник хотел расходы взять на себя. Его сестрёнка сама зарабатывала на учёбу, да ещё и «Грейс», на бумаге принадлежавшая им обоим, деньги приносила только Нику. Ему упёртая гордость внутри семьи казалась глупостью, но Ирма крепко стояла на своём, и какая-нибудь восьмая или девятая попытка переубедить её вполне могла окончиться полновесной ссорой.
С деньгами они в итоге сошлись на двух к одному, доспорив у самой кассы, под насмешливые ухмылки скучающих продавцов. В машине Ирма продолжила ворчать — всё из той же врождённой упёртости, — а Ник, кивая, думал о том, что его сестрёнке не помешало бы немного побыть беззаботной, чуть эгоистичной молодой девушкой. Смесь альтруизма и независимости в исполнении девочки на десять лет младше сбивала с толку, он себя на таком фоне ощущал безответственным балбесом.
В половине первого они вернулись. Ник помог Ирме занести и спрятать подарок, вежливо отказался от обеда и десятью минутами позже уже выворачивал к порту, успев по дороге вызвонить своего помощника Пауля. Часы до отплытия прошли в рутине подготовки «Грейс».
Ближе к вечеру ветер усилился, и даже собранные паруса яхты глухо хлопали над головами. Ник и Пауль как раз заканчивали проверять снасти, когда к причалу подъехал цветастый мини-автобус гидов. Туристы во главе с улыбающейся Моной дружной кучкой высыпали из дверей и остановились в тени пришвартованного рядом прогулочного катера.
Ник прокашлялся, отвесил себе мысленный подзатыльник за очередной приступ нерешительности и махнул приметившей его гиду. Дюжина пожилых жизнерадостных немцев замахала в ответ.
Разместив туристов на борту, Ник отвел «Грейс» от причала и пустил её вдоль живописного берега, навстречу медленно сползающему с неба солнцу. Морская прохлада скрадывала дневную жару, немецкая речь на дюжину голосов новой мелодией вплеталась в какофонию островов, а мысли Ника, убаюканные чужим языком и любимой работой, свободно текли от одной темы к другой.
Час спустя Мона закончила лекцию и отправила своих подопечных любоваться морем; повернув яхту перпендикулярно берегу, Ник пустил её прочь от острова. Вскоре Менорка превратилась в туманный силуэт, подсвеченный пёстрым закатом: оранжево-жёлтый, сияющий. Разговоры на яхте утихли, и воцарилась неплотная тишина, возможная только посреди первозданной морской стихии.
Именно тогда Пауль и заметил идущий параллельно им корабль.
Поначалу Ник не обратил на него никакого внимания: воды Менорки были не так оживлённы, как воды соседних Ибицы и Майорки, но и здесь ловили рыбу и катали туристов. К тому же море вокруг Балеарских островов облюбовала крупнейшая в Испании община меров, торговля с которыми приносила немалые доходы. Ник проверил, на месте ли документы — на случай, если корабль принадлежит патрулю береговой охраны, — и достал бинокль.
Первый тревожный колокольчик зазвенел тогда, когда корабль резко повернул и прямым курсом направился к ним. Этому можно было придумать десятки разумных объяснений: от сломанной рации до самоуверенного новичка, заблудившегося в двух шагах от берега — но что-то Нику не понравилось. Несмотря на безобидный красно-жёлтый полосатый флаг Менорки да увиденную в бинокль пару человек на палубе, он всё же тихо попросил Пауля достать спрятанное в трюме ружьё.
Пауль не успел. Корабль — катер — рванул на последней сотне ярдов, и вскоре стало ясно: пассажиров на нём больше двух и все они вооружены. Ник и не пытаться сбежать: идя под парусами, «Грейс» никогда бы не оторвалась от столь быстроходной посудины и уж те более не с дюжиной пожилых туристов на борту.
Их ограбили; споро и нервно. Судя по разговорам, пираты решили, что «Грейс» направляется к Майорке или Ибице. У вышедших же на морскую прогулку стариков не было при себе ни денег, ни особых ценностей, а потому не обошлось без раздражённо-бессмысленных затрещин и окриков. Но никто не стрелял. Ник молил об одном: чтобы не пошло в ход оружие.
Первая пуля вылетела из его собственного ружья.
Затерявшийся в начальной суматохе Пауль вдруг выскочил на палубу, обеими руками сжимая приклад. Но, в отличие от фильмов, где везучий девятнадцатилетний паренёк по воле сценариста спасает день, в их неприглядной реальности победил опыт.
Увидев направленные на него пистолеты, Пауль не успел ни прицелиться, ни даже открыть рот — только нажать на спусковой крючок, отправив бесполезную пулю в небо. В ответ прогрохотало сразу несколько выстрелов, и, глядя, как тяжело оседает на палубу уже почти безжизненное тело с широко распахнутыми глазами, Ник не мог не дёрнуться. Пауль, беззаботный мальчишка, с которым они всего пятнадцать минут назад шутили над своими ахающими и охающими в восторге пассажирами...
Ника швырнули лицом вперёд: ударом то ли по плечам, то ли в затылок — оба он получил одновременно. Затем громыхнуло у самого уха, и щепки, отколотые от палубных досок, впились ему в щёку. А потом уже где-то в отдалении взвизгнул женский голос, и что-то тонкое и крепкое обвилось вокруг шеи Ника, перекрывая дыхание.
Темнота подкралась следом, вместе с очередным ударом навалившись всем своим неподъёмным весом.
6
Менорка, 2012-2013
Из больницы Ника выписали полторы недели спустя. Слабого, как котёнок, с пятифутовым списком предписанных лекарств и строгим наказом молчать ближайшие дней десять-пятнадцать. Дома за него взялись прилетевшие с материка родители, обе тётки, Скотт, кузены и кузины... окружённый заботой родственников, он потерял счёт времени.
Торопиться ему всё равно было некуда: «Грейс» перед выходом в море требовался ремонт, а на похороны Пауля Ник опоздал; в тот день он валялся в больнице с куском пластика в горле. Конечно, потом он навестил родителей мальчишки, но из-за его неспособности говорить и их горя встреча получилась бестолково-выматывающей. Ник не мог даже толком извиниться — и плевать, что в случившемся его никто не винил; как капитан, он отвечал за Пауля.
Затем последовали встречи с полицией, со страховщиками; всегда под неусыпным надзором кого-нибудь из родственников, чаще всего отца или Скотта. И, хотя Ник понимал их тревогу, со временем он начал терять терпение. Он не мог ни рявкнуть, ни потребовать — попросить — оставить его в покое, и приходилось опускаться до хлопанья дверьми и пробивания дыр в стенах.
Ник презирал себя в такие моменты. Ненавидел горькие линии, прорезавшие лица родителей, страх в глазах Ирмы, едва сдерживаемый Скоттом бессильный гнев. И ненависть одолжила сил. Ник научился вести себя так, будто бы он смирился с произошедшим. Не замёл под ковёр, а разобрал по косточкам, наклеил бирки и сложил к остальным — нормальным — воспоминаниям.
Его нехитрая ложь сработала почти мгновенно. Стоило Нику перестать бросаться на окружающих, начать улыбаться и через Скотта договориться о ремонте «Грейс», как напряжение в семье пошло на спад. Единственно, он продолжал молчать, хотя доктора всякий раз и обещали, что голос вернётся через неделю-другую. Ник исправно ходил на приёмы, пил таблетки и напоказ радовался возвращению жизни в привычную колею.
Отец и мать уехали в середине сентября, с интервалом в несколько дней. Ник клятвенно пообещал писать, а при первой же возможности и звонить, и почти убедил себя, что сам верит в эти обещания.
Ещё полмесяца он продержался на упрямстве, хотя отсутствие улучшений вместе с загнанным внутрь раздражением брали своё. Ник всё реже появлялся на верфи, почти забросив полуотремонтированную яхту. Письма родителям стали суше и реже, тёток он больше не навещал. Не помогало и замешательство врачей: что бы ни мешало ему говорить, к физическому здоровью оно не имело никакого отношения. Когда Ирма вернулась на материк — в университет, — Ник начал избегать и Скотта. Дядя слишком сильно напоминал о «Грейс».
Ник оправдывался плохим самочувствием и не врал. Усталость не отпускала его с самого порога больницы; теперь же он дни напролёт проводил в своей квартире, зашторив окна и каждые десять минут включая или выключая кондиционер: от мерного гула болела и без того идущая кругом голова, а от жары тошнило. Когда мог, Ник спал — с каждым разом всём меньше и меньше. Мутные часы бодрствования он проводил в смятой постели, не в состоянии даже читать или смотреть телевизор. Необходимый минимум движений (дойти до ванной или до крана на кухне, поскольку есть он перестал почти сразу и теперь обходился стаканом воды в сутки) — оставлял Ника вымотанным и обессилившим.
Он не понимал, почему его организм вдруг перестал работать, и потому боялся. Не в силах даже попросить помощи — просто задать вопрос, — Ник день за днём существовал в густом мареве, постепенно скатываясь в ступор паники.
Единственной связью с внешним миром были весточки от Ирмы. Поначалу она звонила раз в два-три дня: рассказывала об университете, работе, общих знакомых. Затем стала приезжать на выходных, неуклюже скрывая усталость от переездов через полстраны. Ирма заставляла Ника вспоминать о человеческом достоинстве и не скатываться в совсем уж овощеобразное состояние. И если её ворчание о свежих простынях и чистой одежде Ника утомляло, то насилу впихнутая домашняя еда и очередная серия какого-нибудь нудного сериала, наоборот, помогали стряхнуть апатию.
Эти часы в обнимку с младшей сестрёнкой, ради единственной ночи под крышей Ника каждую неделю преодолевающей сотни миль, значили больше, чем вся бесконечность мутного, полуживого существования.
На исходе октября, когда у Ника не осталось сил даже бояться, а его рёбра начали просвечивать сквозь плотную ткань рубашки, Ирма привезла с материка гостя. Лет двадцати пяти, парень обладал цепким взглядом и мягким голосом типичного мозгоправа.
Против мозгоправа Ник не возражал, настолько его вымотала неспособность думать. После недолгого разговора парень уверенно подытожил, что ничего уникального в состоянии Ника нет: он просто болен. Пока проблемы с голосом ему лучше решать на материке, где есть знатоки подобных случаев («Мутизм, известная штука»), все остальные симптомы — последствия обыкновенной, пусть и тяжёлой депрессии. Парень назначил пару таблеток и оставил визитку с наказом писать, если Нику лекарства не подойдут.
Отчасти таблетки помогли. Ник стал чаще спать, в самое непредсказуемое время суток ловя час-другой тревожной дрёмы; зато по ночам он до самого рассвета не мог сомкнуть глаз. Дневная сонливость отодвинула на задний план головокружение, и Ник не только заставил себя ходить по квартире, но и выползать во двор по вечерам. К сожалению, его самочувствие напрямую зависело от таблеток. Стоило Нику хоть раз о них забыть, как прежняя беспомощность мстительно возвращалась.
И так бы оно тянулось — хрупкую надежду Ник потерял уже к середине декабря, после третьей смены лекарств — если бы одним февральским вечером вместо Ирмы в его доме не появился Скотт. Он был немногословен; велел собрать вещей на пару ночёвок и забраться в машину. Приказной тон, не терпящий возражений, вызвал острую вспышку раздражения. Ник сердито уставился на Скотта, а тот пожал плечами, нахмурился и остался стоять в центре комнаты.
Поездка получилась долгой и тихой. Скотт молчал сам, не включал радио, а на телефонные звонки отвечал коротко и резко, не отвлекаясь от дороги. Цели их путешествия Ник не знал. Когда зелени за окном стало больше чем домов, а в просветах между деревьями появилось море, он понял, что Скотт направляется в пригород.
По пустынному прибрежному шоссе они проехали миль пятнадцать, затем свернули на боковую дорогу. Пять минут спустя дорога уступила место широкой тропе, и впервые с начала осени Ник ощутил нечто помимо тоскливой усталости и страха.
Любопытство.
Скотт привёз их на самый берег, где на краю обрыва стояла одинокая двухэтажная вилла, старая и нежилая. Когда-то её явно пытались отремонтировать: растрескавшаяся коричневая черепица соседствовала с целой, пусть и выгоревшей красной, лак на наличниках и двери облупился не так сильно, как краска на стенах, а гаражные ворота управлялись автоматикой. Но ремонт забросили на полпути, и если кто-то собирался поселиться здесь, ему предстояло многое начать с нуля.
Усилия того стоили. Когда Скотт объехал виллу и остановился на заднем дворе, Ник увидел море. Ничем здесь не обрамлённое и не ограниченное, оно производило совсем иное впечатление, нежели в городе. Ник в своей взрослой жизни привык к толкотне порта, к снующим кораблям и людным пляжам, к виду из-за штурвала «Грейс». Свободное же пространство напоминало о детстве, до отъезда на материк проведённом на этих берегах.
Ник всё ещё не понимал, зачем дядя привёз его на заброшенную виллу, но она уже начинала ему нравиться. Тихая, спокойная, по-хорошему старая. Запущенность придавала ей особый шарм, создавая в воздухе плотную вуаль умиротворения. Скотт устроил Ника на заднем дворе, и он сидел там, ни о чём не думая. Только медленно вдыхая и выдыхая, наслаждаясь влажным морским воздухом: тяжёлым, благословенно не похожим на жаркое удушье городской квартиры.
Вечером Скотт разбудил задремавшего на свежем воздухе Ника, накормил его, и вместе с ним сел любоваться отсветами заката на морской глади. Пока небо над их головами стремительно темнело, Скотт рассказывал. О вилле, как и «Грейс» являющейся частью совместного наследства Ирмы и Ника — его дочери и его племянника, заменившего ему сына. О необходимом ремонте. О том, что Скотт слишком стар и слишком старомоден, чтобы доверять свой дом посторонним людям.
Ещё Скотт пообещал соседа и помощника — другого парня, которому, по его словам, не помешало бы прочистить голову. Перспектива провести несколько месяцев под одной крышей с незнакомцем Ника не радовала, но одиночество пугало сильнее. Он согласился. Медленно кивнул в конце получасового монолога Скотта и получил в ответ усталую улыбку.
Тремя днями позже, в понедельник вечером, дремлющего в тени Ника разбудил шорох гравия под колёсами подъезжающей машины. Одновременно с тем, как из дома выскочил Скотт — взлохмаченный, радостный и с кухонным полотенцем через плечо, — на задний двор въехал массивный тёмно-синий пикап.
Парковался водитель основательно, не на пять минут. Ник наблюдал за его действиями с любопытством и лёгкой тревогой: всё-таки первая встреча с будущей «нянькой». В любой иной ситуации он безоговорочно доверился бы Скотту, но вторжение чужака обещало разрушить царящую на вилле тишину.
Приехавший выглядел лет на пять постарше самого Ника. Шести футов ростом, он напоминал профессионального пловца или типичного мера: широкие плечи, узкие бёдра, длинные линии мышц. В госте виллы не было почти ничего необычного, такие лица частенько встречались на материке. Только вот ноги его, от нижнего края длинных шорт до выглядывающих из кроссовок носков покрывало густое сплетение шрамов. Ник сочувственно поморщился: подобные раны могли оставить человека инвалидом.
Мер даже не хромал.
Родился он точно не на островах. Одежда не по погоде (шорты в феврале!), не тот цвет глаз и волос, слишком светлая, несмотря на загар, кожа. И когда он заговорил (на английском, а не испанском), в чуть хрипловатом голосе отчётливо звучал акцент.
Скотт оставил их на удивление быстро, спустя час после появления синего пикапа. Мер — Маргир — не удивился. Он явно знал виллу; возможно, когда-то жил здесь. Уж больно хорошо он ориентировался в обветшалых комнатах, в которых Ник путался даже по прошествии трёх дней.
С отъездом Скотта напряжение в воздухе лишь окрепло. И Нику, и Маргиру требовалось время на притирку: весь вечер Ник ловил на себе изучающие взгляды и в ответ одаривал мера не меньшим их количеством. При этом они как-то сумели поужинать вместе и договориться об уборке дома.
На закате Ник нашёл своего нового соседа на берегу. Он стоял по колено в воде, расчерченной оранжевым и красным, но смотрел не на море, а на скудно освещённый дом. Выражение лица Маргира в первый миг сбивало с толку: в мягко прищуренных глаза и чуть приподнятых уголках губ угадывалась ностальгическая нежность.
И действительно. Заметив присутствие Ника, мер посмотрел на него, широко улыбнулся и произнёс:
— Знаешь, я не был здесь двенадцать лет.
(с) Миф, 2013-2016